Скотт:
Мы с Кимберли решили вернуться в тот университетский городок, где мы когда-то встретились. В этом чудном городке, полном знакомых людей, мы собирались вести спокойную семейную жизнь, а я надеялся найти такую работу, которая позволяла бы мне посвящать свободные вечера исследованию непростых вопросов, так тревоживших меня.
Меня пригласили работать помощником президента колледжа Гроув - Сити. Такая работа была для меня идеальной. С девяти до пяти я занимался административной деятельностью и вел один курс в семестр на кафедре богословия, куда меня также пригласили. Это позволяло посвящать вечера занятиям.
Один из моих бывших преподавателей спросил, почему мы вернулись в город. Он слышал, что я был пастором растущего прихода в Вирджинии и педагогом в местной семинарии, и был расстроен тем, что мы вернулись. Я ответил, что жить неподалеку от столицы государства всегда приходится в очень напряженном ритме, а мы хотим уделять больше внимания нашей семейной жизни... Я не мог рассказать ему об истинных причинах переезда, поскольку сам терялся в сомнениях.
Вскоре после нашего переезда, во время посещения родителей жены в городе Цинциннати, я наткнулся на магазин старой книги, который выкупил библиотеку скончавшегося недавно священника, известного своим глубоким знанием Священного Писания. В течение следующих двух лет я выкупил около тридцати коробок его богословских книг. Я отдавал изучению их пять, шесть, а иногда и семь часов в день, посвящая этому вечернее и ночное время. Я проработал как минимум двести книг и впервые познакомился с католическим богословием “из первых рук”.
Порой по вечерам я играл с Кимберли в игру под названием "Угадай богослова". Как-то я прочитал раздел из материалов II Ватиканского собора и спросил, кто автор.
- Это очень похоже на одну из твоих проповедей в Вирджинии, - ответила Кимберли. - Ты даже не знаешь, как много твоих проповедей я прослушала.
- Это не моя проповедь. Можешь себе представить, что это II Ватиканский собор?
- Я не хочу об этом слышать, - это все, что она мне ответила.
Я продолжал штудировать самые разные книги по католическому богословию. Как-то вечером я остановился посреди гостиной по пути в кабинет и сказал:
- Кимберли, я хочу быть честным с тобой. В последнее время я читаю очень много католических книг, и мне кажется, что Господь зовет меня в католическую церковь.
- Разве мы не можем перейти в англиканство? - быстро спросила она.
Видимо, для нее существовало нечто еще более страшное, чем англиканство, но мысль о католичестве даже не приходила ей в голову.
Я посетил византийскую католическую семинарию, только чтобы поприсутствовать на их вечерней службе. Это не была месса, это была лишь долгая молитва со всеми поклонами, ладаном и иконами, запахами и колоколами. Когда она закончилась, и один из семинаристов спросил меня, как мне понравилось на вечерней, я смог лишь пробормотать:
- Теперь я знаю, зачем Бог дал мне тело: чтобы поклоняться Господу в храме вместе с Его народом.
На пути домой я взывал к Богу и молил Его о помощи. Я всё ещё надеялся найти какой-нибудь роковой изъян, брешь, которая могла бы уберечь меня от "переправы через Тибр", или, иными словами, от "папизма".
Так я стал присматриваться к православию. Я встретился с Питером Гилквистом, перешедшим из евангелизма в антиохийское православие, чтобы узнать, почему он предпочел православие католичеству. Его доводы усилили мое ощущение, что протестантизм - это заблуждение, но его аргументы о превосходстве восточного православия над католичеством не удовлетворили меня и показались поверхностными. Я понял, что различные православные церкви, также как и протестантские, были безнадежно разобщены между собой, и, кроме того, разделены по национальной принадлежности. Различные православные церкви именуют себя греческой, русской, румынской, болгарской, венгерской, сербской и так далее. Они сосуществовали друг с другом на протяжении столетий как множество братьев, лишившихся отца.
Дальнейшее исследование привело меня к мысли, что православие великолепно в своем богослужении и церковной традиции, но консервативно и несовершенно в богословии. Я убедился, что в его учении присутствуют заблуждения и уклонение от истин Писания и учения католической церкви, особенно в вопросе "filioque" ("и Сын"), добавленного в Никейский Символ Веры. К тому же мне показалось, что православие отвергло Папу в качестве главы Церкви скорее из политических соображений, не опираясь при этом на серьёзные богословские доводы. Я понял, что на протяжении веков православие начало все больше превозносить царя и государство, подчинив им и патриарха, и церковь, что получило название “цезаропапизм”. Эта православная установка, вероятно, привела и к тем трагическим событиям, которые происходили в России в 20 веке.
После окончания семинарии я часто вел долгие телефонные беседы с моим старым другом из Гордон-Конвелл, которого звали Джерри Мататикс. Он был действительно очень близок мне по духу, любил Библию так же горячо, как и я, и так же яростно ненавидел католическую церковь. В это время он был пастором пресвитерианской церкви в Гаррисбурге. Мы оба были убеждены, что католическая церковь абсолютно противоположна многим протестантским вероисповеданиям – методистам, лютеранам или Ассамблеям Бога, каждое из которых, как нам думалось, могло ошибаться в том или ином вопросе, но в целом являлось истинной церковью Христовой.
Но ошибочность католической церкви была много серьёзнее, чем какие-то богословские несовершенства, поскольку на земле не было иного вероисповедания, столь неистового в отстаивании собственной правоты, чем католическая церковь. Например, методисты никогда не претендовали на то, что являются единственной подлинной Церковью, основанной Христом, лютеране никогда не утверждали, что их основатель – единственный и непогрешимый наместник Христа на земле, а Ассамблеи Бога не называли себя хранителями священнической преемственности, идущей от самого апостола Петра.
Как утверждал когда-то кардинал Ньюман, - и мы с Джерри были с ним согласны, - если католическая церковь не права, то это поистине дьявольская неправота. Но если учение католицизма истинно, то эта церковь установлена и хранима самим Богом, - однако едва ли кто-нибудь из нас мог всерьез допустить такое.
Если честно, я с ужасом думал о той минуте, когда Джерри выяснит, что я читаю и размышляю об этом. Но поскольку мы говорили долго и помногу, я отдавал себе отчет в том, что это только вопрос времени.
И однажды ночью это, наконец, случилось. Мы больше часа беседовали о Писании, когда внезапно я почувствовал потребность прочесть ему один отрывок из книги "Дух и формы протестантизма" отца Луи Буэра. Я не собирался зачитывать ему название, автора и даже его вероисповедание. Мне только хотелось узнать его реакцию. После долгой паузы он выдохнул:
- Ну и ну, вот это сказано, Скотт! Откуда ты это прочел?
Его ответ застал меня врасплох... Что мне было делать теперь? Я очень тихо ответил:
- Из Луи Буэра.
- Буэра? Никогда о нем не слышал. Он кто? Англиканин?
- Нет.
- Ну что ж, я могу почитать и лютеранина.
- Нет, он не лютеранин.
- Тогда кто же он? Методист?
- Нет.
- Да брось, Скотт! Я что, должен тебя двадцать раз спрашивать? Брось эти игры. Кто он?
- Католик, - пробормотал я, прикрыв рот рукой.
Я услышал, как Джерри пощелкал по трубке и сказал:
- Скотт, у меня должно быть плохая связь, я не расслышал, что ты сказал.
Я еще больше понизил голос и прошептал:
- Я сказал, что он католик.
- Скотт, у меня, похоже, действительно какие-то неполадки с телефоном. Я готов поклясться, ты сейчас произнес, что он католик.
- Я так и сказал, Джерри. Я в последнее время читаю много католической литературы.
И из меня внезапно полилось то, что так долго копилось внутри:
- Джерри, я должен тебе сказать, что я наткнулся на россыпи золота. Не знаю почему, но в семинарии нам никогда не говорили об истинных алмазах современного богословия, о таких умах как Анри де Люба, Реджинальд Гарригу-Лагранж, Йозеф Ратцингер, Ганс Урс фон Бальтазар, Йозеф Пипер, Жан Даниэлу, Кристофер Доусон и Матиас Шебен. Это просто невероятно: даже если они ошибаются, все равно это россыпи чистого золота!
- Ух, Скотт! – Джерри был ошеломлен. – Притормози! Подожди секунду! Что происходит?
- Джерри, я надеюсь, что ты мне поможешь, - выдохнул я.
- Я помогу тебе, - ответил он, - брат, я помогу тебе. Пришли мне список названий, и я пришлю тебе список самых лучших антикатолических книг, которые я знаю.
Я послал Джерри список лучших прочитанных мною книг по католическому богословию. Когда он мне ответил, как и обещал, в ответном списке я увидел, что я уже прочел каждую из тех книг, которые он мне рекомендовал.
Джерри перезвонил месяц спустя.
Кимберли с трудом скрывала свое волнение. Она надеялась и молилась о том, чтобы Бог ниспослал мне помощь. Когда я поднял телефонную трубку, она прошептала:
- Наконец-то кто-то поговорит с тобой серьёзно, Скотт! Я буду молиться за ваше общение.
За прошедший с нашего последнего разговора месяц Джерри прочел каждую из перечисленных в моем списке книг и еще несколько сверх того.
- Не мог бы ты прислать мне еще какие-то названия? Мне на самом деле хотелось бы быть более обьективным, - попросил он меня.
Для Кимберли Джерри был “рыцарем в сверкающих доспехах”, которого Бог послал спасти мужа от ереси. И он имел для этого все верительные грамоты. Он был академическим ученым со специализацией в древнегреческом и латыни, он изучал древнееврейский и арамейский языки. Он был более чем готов к бою.
- Конечно, Джерри, - ответил я, - я буду рад порекомендовать тебе еще кое-какие книги.
Спустя месяц мы с ним беседовали по телефону три или четыре часа, часов до трех утра. После этого я тихо проскользнул в постель, опасаясь разбудить Кимберли.
- Ну, как все прошло? – прошептала она. Она, как оказалось, не сомкнула глаз.
- Все прошло великолепно.
Она села на постели.
- На самом деле?! Я знала, что Бог услышит мои молитвы и Джерри поможет тебе.
- Джерри помогает. Он прочел каждую книгу из тех, что я посоветовал ему.
- Скотт, он действительно отнесся серьёзно ко всему этому?
- Вне всяких сомнений.
- И что он думает? – спросила она.
- Ну, пока что он говорит, что нет ни одного католического догмата, которому он не нашел бы подтверждения в Священном Писании.
Такого Кимберли не ожидала.
- Что? – переспросила она.
Я не видел ее лица, но услышал, как она рухнула обратно в постель, зарылась лицом в подушку и начала всхлипывать. Я попытался ее утешить, но она сказала:
- Не дотрагивайся до меня. Я чувствую себя так, словно меня предали.
- Прости меня. Прости меня, Кимберли. Джерри все еще работает над этим, так что не стоит терять надежду.
Джерри, призванный спасти меня, в конце концов, сам был смыт волной. Он начал свое собственное углубленное исследование Писания, и в результате увидел, какой глубокий смысл обретало католическое учение в свете богословия завета и трудов древних Отцов Церкви.
Мы множество раз беседовали по телефону, пытаясь понять, в чем же ошибается католическая церковь. Это была аксиома. Но как мы могли доказать это? Как только мы начинали чувствовать ахиллесову пяту, мы тут же находили ответ, причем ответ окончательный, не подлежавший сомнению. Мы начали нервничать.
Тем временем Кимберли родила нашего второго ребенка, Габриэля. Это была великая радость, но в то же время в нашей семье все больше ощущалась необходимость окончательного разрешения всех противоречий. Как у любой занятой матери, у Кимберли оставалось мало времени на занятия богословием, и она все больше ощущала сомнения и неуверенность. Но я давил на нее как фанатик.
Это было очень тяжело, поскольку Кимберли на самом деле не хотела разговаривать о католической церкви. Еще тяжелее было то, что и большинство священников, которых я посетил, не хотели даже и слышать о ней. Я втайне искал священника, который мог бы ответить мне на все еще остающиеся вопросы. Один за другим, они разочаровывали меня. Одного из них я спросил:
- Отец Джим, как бы я мог обратиться к католической церкви?
- Во-первых, не называй меня отцом, - сказал он, - ну, а во-вторых, я не думаю, что тебе необходимо обращение. Cо времен II Ватиканского собора переход из одной конфессии в другую противоречит духу экуменизма! Старайся просто быть настоящим пресвитерианцем. Ты принесешь больше блага католической церкви, оставаясь на своем месте.
- Послушайте, отец, - ответил я изумленно, - я не прошу переводить меня в католичество силой. Я думаю, что Бог призывает меня в Церковь, где я обрел свой дом, свою семью по Завету.
Он вежливо ответил:
- Ну, если ты хотел найти человека, который помог бы твоему обращению, ты пришел не по адресу.
Я был ошеломлен. Возвращаясь домой, я молил Бога послать мне кого-нибудь, кто смог бы дать ответы на мои вопросы. И мне показалась удачной пришедшая в голову мысль: почему бы не записаться на богословские курсы в католическом университете?
Я подал заявление на докторскую программу в Университете Дюкесне в Питтсбурге, был принят и начал обучение. Я ездил на занятия каждую неделю. Я был единственным протестантом среди семинаристов и единственным студентом, защищавшим Папу Иоанна Павла II! Это было чем-то сверхъестественным! Я ловил себя на том, что объясняю священникам (и даже бывшим священникам), как обоснованы в Священном Писании некоторые положения католицизма, особенно в богословии Завета. Не слишком-то разумно было искать здесь ответы на мои вопросы.
Как-то раз друг-католик из Гроув Сити поехал вместе со мной в Питтсбург, где мы встретились с отцом Джоном Дебики, священником Опус Деи. Прежде я никогда не слышал об Опус Деи. Я знал лишь одно – это был единственный священник, внимательно отнесшийся к моим проблемам. Он дал глубокие, продуманные ответы и сказал, что постоянно молится за меня. Это был очень скромный человек: лишь позже я узнал, что он изучал богословие в Риме, где и защитил докторскую диссертацию.
Несколько католиков из Дюкесне подошли ко мне однажды и сказали:
- В твоих устах Писание звучит как песня. Все, что ты говоришь – это слова истинного католика.
- Я был бы счастлив, если бы это было так на самом деле, - ответил я.
Вечером этого дня я сказал Кимберли:
- Ну почему только мы с Джерри видим в Писании эти католические принципы?
Она ответила несколько цинично:
- Может быть, это потому, что Церкви, о которой вы читаете, уже не существует в мире?
Я задумался о том, могло ли быть правдой то, что она имела в виду. И это испугало меня. Я знал, что Кимберли молится о помощи для меня; я и сам много молился.
Кто-то прислал мне пластиковые четки. Взглянув на их бусины, я почувствовал величайшее препятствие на пути моего обращения, которое сводилось к одному лишь слову: Мария. (Католики даже представить себе не могут, насколько тяжело христианину-протестанту принять учение о Марии). Так много положений католической церкви было доказано и находило подтверждение в Библии, что и здесь я решил непредубежденно искать истину.
Я заперся у себя в кабинете и начал тихо молиться. Я говорил: “Господи, католическая церковь оказывается безупречно правой в девяноста девяти случаев из ста. Последним препятствием остается Мария. Я заранее прошу простить меня, если то, что я собираюсь сделать, оскорбит Тебя…Мария, если Ты хотя бы вполовину такова, как говорит о тебе католическая церковь, пожалуйста, прими это особое прошение, которое кажется невозможным …”
Я тогда впервые молился на четках. Я молился несколько раз о том же на следующей неделе, но затем забыл об этом. Тремя месяцами позже я понял, что с того дня, когда я прикоснулся к своим первым четкам, кажущаяся неразрешимой ситуация изменилась полностью. Моя молитва была услышана!
Я был сражен своим невниманием и неблагодарностью. Я немедленно возблагодарил Бога за его милосердие, взялся за четки и с тех пор молился на них ежедневно. Это самая мощная молитва – великое оружие, сила которого есть чудо Боговоплощения: Бог избрал скромную незнатную девственницу и соделал ее земной родительницей человеческого тела Того, кто является вторым Лицом Троицы, благодаря чему Он стал нашим Спасителем.
Некоторое время спустя мне позвонил старый друг, с которым мы учились в колледже. Он прослышал о том, что я, как он выразился, флиртовал с "вавилонской блудницей". Он не тратил слов впустую.
- Так что, Скотт, ты уже боготворишь Марию и поклоняешься ей?
- Перестань, Крис, ты же знаешь, что католики не поклоняются Марии, они просто почитают ее.
- Но на самом деле, Скотт, какая разница? Это ведь все равно не по Библии!
Я не знал, что сказать. Перебирая свои четки, я шепотом просил Марию помочь мне. Ободренный, я ответил:
- Возможно, ты будешь удивлен.
- Ну?
Я просто начал говорить все, что приходило в мой разум.
- На самом деле это очень просто, Крис. Вспомни два основных библейских принципа. Во-первых, Христос как человек безупречно выполнил закон Бога, включая заповедь почитать отца и мать своих. Древнееврейское слово, означающее “почитание” - “кабодах” - буквально означает “прославлять”. И Христос почитал не только своего небесного Отца, столь же совершенно почитал Он и свою земную мать, Марию, соделав ее причастницей Своей божественной славы. А второй принцип еще проще: мы должны уподобиться Христу, не только почитая своих собственных матерей, но и почитая ту, которую почитал Он, прославив ее, как Он прославил ее.
- Подобного объяснения я никогда прежде не слышал, - сказал Крис после долгой паузы.
- Честно говоря, я тоже. Крис, я всего лишь суммировал то, что на протяжении столетий говорят Папы о почитании Марии.
Он снова пошел в наступление:
- Папы – это одно, а где это подтверждает Писание?
Не задумываясь, я ответил:
Евангелие от Луки 1:48 говорит “…ибо отныне будут ублажать меня все роды”. То, чему служат четки, полностью подтверждено Священным Писанием.
За этим последовала длинная пауза, после чего Крис резко сменил тему.
С тех пор во мне постоянно жило чувство, что молитва на четках на самом деле углубляет мое богословское проникновение в Писание. Разумеется, главным в молитве было размышление над пятнадцатью славными и скорбными тайнами, но мне открылось то, что молитва сама есть великое богословие, она даёт нам познание всех тайн нашей веры, превосходя, но не отрицая рациональные способности нашего интеллекта. Молитва подчинена высшей логике – той, которую некоторые богословы называли “логикой любви”.
Эту “логику любви” я впервые обнаружил, размышляя о Святом Семействе из Назарета – примере для подражания в нашей семейной жизни. Это размышление вновь привело меня к идее завета между Богом и людьми, и далее к внутреннему самобытию Бога как вечной Семьи: Отца, Сына и Святого Духа. Это откровение затопило мое сердце и разум, но я все еще не был уверен, что католическую церковь следует безо всяких оговорок считать Божией семьей Завета на земле. Это требовало дальнейшего исследования и еще более горячих молитв.
В это время мы с Джерри постоянно общались по телефону. Как-то раз он пригласил меня принять участие в его встрече с одним из лучших преподавателей нашего колледжа. Это был доктор Джон Герстнер, выпускник Гарвардского Университета, кальвинист и богослов с очень сильными антикатолическими убеждениями. Джерри сказал ему, что мы серьезно изучаем те аргументы, которыми католическая церковь доказывает свою правоту; и доктор Герстнер был полон желания встретиться с нами, чтобы обсудить эти вопросы.
Джерри организовал встречу. Мы решили взять с собой английский и греческий тексты Нового Завета, еврейскую Библию, материалы католических соборов и некоторые богословские книги. Мы были готовы обсуждать любые темы, но в особенности концепцию sola fide.
Мы должны были встретиться втроем за ужином в ресторане, неподалеку от дома Джерри в Гаррисбурге. Это означало, что мне и доктору Герстнеру предстоит совместная поездка на автомобиле туда и обратно, которая должна была продлиться несколько часов. Думая о предстоящей встрече с таким твердым в вере и эрудированным человеком, я испытывал волнение и нервозность.
Во время поездки у нас было четыре часа интенсивной богословской беседы. Я поделился всеми своими идеями и откровениями о католической церкви как о завершающем этапе Божьего плана спасения, перешедшего из Ветхого Завета в Новый, где католическая церковь стала воплощением Нового Завета на земле.
Доктор Герстнер внимательно выслушал меня, отвечая на каждый мой аргумент уважительно и серьёзно. Многие из них показались ему свежими и неожиданными. Тем не менее он продолжал утверждать, что ни один из моих аргументов не может быть поводом к тому, чтобы войти в римско-католическую церковь, которую он назвал не иначе как “синагогой Сатаны”. На каком-то этапе беседы он спросил:
- Скотт, где в Библии вы находите обоснование Папы той власти, которую он взял на себя?
- Доктор Герстнер, вы знаете, что Евангелие от Матфея придает особое значение роли Христа как Сына Давидова и Царя Израилева, посланного Отцом открыть врата Царствия Небесного? Я уверен, что в своем Евангелии Матфей 16: 17-19 показывает нам, как Христос утверждает это Царство. Он дал Симону три вещи: Он нарек его Петром (что означает “скала”), обещал утвердить на нем Свою церковь и вручил ему ключи от Царствия Небесного. Последнее кажется мне особенно интересным. Когда Иисус говорит о “ключах от Царствия Небесного”, он ссылается на очень важный отрывок из Ветхого Завета, Книгу Пророка Исайи 22: 20-22, где Иезекия, законный наследник трона Давидова и царь Израилев во дни Исайи, меняет своего старого царедворца Севну на Элиакима, сына Хелкиина. Каждый мог бы сказать, кто из царского окружения является царедворцем, так как ему вручались “ключи от царства”. Иисус поставил “царедворца” в Своей Церкви, ибо она есть Его Царство на земле. Ключи - это символ, и после Петра они не могли исчезнуть, но неизбежно должны были перейти к его преемнику и так далее на протяжении веков.
- Это разумный довод, Скотт, - сказал он.
- Тогда почему мы, протестанты, отвергаем это?
- Подобное обоснование мне прежде не приходилось слышать. Я бы хотел немного поразмыслить об этом. Давайте перейдем к другим вашим идеям.
Я начал объяснять, что семья Завета была всеохватывающим принципом, сущностью католической веры. Понятие семьи объясняет то, что Мария является нашей матерью, Папа – нашим отцом, святые - нашими братьями и сестрами, церковные праздники - годовщинами и днями рождений.
- Доктор Герстнер, вы понимаете, насколько все становится логичным и непротиворечивым, если считать идею Завета центральной во всем Священном Писании?
Он слушал очень внимательно.
- Скотт, я думаю, вы придаете слишком большое значение идее Завета.
- Может быть, и так, доктор Герстнер, но я абсолютно убежден, что Завет стоит в центре всего Священного Писания, точно также как были убеждены в этом такие великие протестанты как Жан Кальвин и Джонатан Эдвардс. Но я также убежден и в том, что Завет - это не контракт, как это объясняли они, а скорее священные семейные узы между Богом и его народом. Если в чем-то я ошибаюсь, покажите мне, где именно. Пожалуйста. Это спасло бы мою карьеру протестантского пастора.
- Отложим этот разговор до встречи с Джерри, - ответил он.
Прибыв к месту встречи, мы провели долгие часы, обсуждая различные вопросы, причем особое место было уделено идее оправдания. Я высказал католические представления о том, что оправдание – это не просто освобождение от долга или снятие вины, но, согласно Собору в Тренте, оправдание – это усыновление Богу. В течение шести часов Джерри и я высказывали различные католические положения; ни одно из них не было опровергнуто. Мы также подняли много вопросов, на которые не получили удовлетворяющих нас ответов.
В конце беседы мы с Джерри взглянули друг на друга, - мы были оба бледны. Для нас это было ударом. Мы надеялись и молились о том, чтобы кто-нибудь мог избавить нас от странной и унизительной необходимости перехода в другое вероисповедание.
Когда мы ненадолго остались одни, я сказал:
- Джерри, я чувствую, что вся наша протестантская традиция трещит по швам. Направляясь сюда, я предполагал, что наши аргументы будут разбиты в пух и прах. Но ничто в учении католической церкви не было поколеблено. Процитированные тексты Собора в Тренте рассматривались вне контекста. Наш оппонент попросту искажает учение церкви, высказывая отдельные положения и не приводя тех толкований, которые дает церковь.
Во время нашей обратной поездки я еще немало разговаривал с доктором Герстнером. Я попросил его назвать те места, где Библия учит о sola scriptura, и не услышал от него ничего нового. Вместо этого он обратился ко мне с вопросом:
- Скотт, если вы согласны с тем, что мы сейчас имеем богодухновенное Писание - истинное Слово Божие, - зачем нам что-нибудь еще?
- Доктор Герстнер, - ответил я, - дело не в том, что нужно нам. Но раз уж вы спрашиваете…Со времен Реформации появилось более двадцати пяти тысяч разных протестантских вероисповеданий, и специалисты утверждают, что каждую неделю образуется еще пять новых. Каждое из них претендует на следование Святому Духу и букве Писания. Несомненно, здесь есть некое несовершенство. Я думаю, что отцы нации, создатели конституции США, не позволили бы так поступать подобным образом. Можете ли вы представить себе, что мы имели бы сегодня, если бы, дав нам столь совершенный документ, они снабдили его следующим напутствием: “Пусть дух Джорджа Вашингтона объяснит каждому, что ему надо делать”? У нас воцарилась бы анархия, которая, в сущности, и присутствует у протестантов в том, что касается бесконечного дробления церквей и вероучительных разнотолков. Напротив, отцы нации дали нам нечто сверх Конституции: они дали нам систему государственного управления, состоящую из Президента, Конгресса и Верховного Суда, каждый из которых необходим для управления государством и реализации положений конституции. И если этого едва хватает, чтобы управлять такой страной, как наша, то не требуется ли нечто подобное для управления всемирной Церковью? Именно поэтому, доктор Герстнер, сам я начинаю думать, что Христос не оставил нас только с книгой и его Духом. На самом деле нигде в Евангелии Он ничего не говорит о писаниях его апостолов; лишь меньше половины из них написало книги, которые были включены в Новый Завет. Христос говорил нечто иное – все те же слова, обращенные к апостолу Петру: “на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее...”. Так что я все больше склоняюсь к мысли, что Иисус оставил нас с Его Церковью, состоящей из Папы Римского, епископов и соборов, каждый из которых необходим, чтобы управлять Церковью и объяснять нам Священное Писание.
Доктор Герстнер помолчал, задумавшись:
- Все это очень интересно, Скотт, но вы сказали, что не думаете об этом как о первостепенном вопросе? Что же для вас является первостепенным?
- Первостепенным я считаю то, что говорит Писание о Слове Божием, но нигде Слово Божие не сводится к одному только Писанию. Напротив, Библия учит нас, что авторитетное Слово Бога следует искать в Церкви, в ее Предании (2 Послание к Фессалоникийцам 2:15; 3:6), а также в ее проповеди и учении (Первое Послание Петра 1:25; во Втором Послании Петра 1:20-21; Евангелие от Матфея 18:17). Именно поэтому я думаю, что Библия скорее поддерживает католический принцип sola verbum Dei - “только Слово Божие”, чем протестантский лозунг sola scriptura - “только Писание”.
Доктор Герстнер повторял в ответ, что и Предание Церкви, и Папы, и Вселенские соборы учили тому, что противоречат Священному Писанию.
- Чьей интерпретации Священного писания они противоречат? - спросил я. - Кроме того, все историки Церкви соглашаются в том, что Новый Завет мы получили от Собора в Гиппоне в 393 году и Собора в Карфагене в 397 году, причем оба Собора просили Римского Папу об утверждении их решений. Период с 30 года по 393 год, когда церковь существовала без Нового Завета - очень долгий срок, не так ли? Кроме того, тогда существовало множество других книг, которые люди в то время считали богодухновенными, такие как Послание Варнавы, Пастырь Гермы и Деяния Павла. Существовало также несколько новозаветных книг, таких как Второе Послание Петра, Послание Иуды и Откровение Иоанна Богослова, которые предполагалось исключить из канонического текста. Чье же решение следует считать безупречным и окончательным, если Церковь не обладает непогрешимым авторитетом?
Доктор Герстнер спокойно ответил:
- Папы, епископы и Соборы могут ошибаться и ошибаются. Скотт, как вы можете думать, что Господь сделал Петра непогрешимым?
- Доктор Герстнер, - сказал я после паузы, - и протестанты и католики согласны в том, что слова Петра суть святые слова Божии, по меньшей мере, в двух случаях – когда он писал свои Первое и Второе Послания. Если Бог делает Петра непогрешимым, когда Петр учит церковь письменно в своих Посланиях, почему бы ему не сохранять эту непогрешимость, когда он учит церковь словесно? Если же Бог соделал таковым Петра и других апостолов, записавших Священное Писание, почему бы Ему было не наделить непогрешимостью и их преемников, ведь Он несомненно предвидел анархию, которая воцаряется в отсутствии непогрешимого авторитета? Кроме того, доктор Герстнер, как мы можем быть уверены в том, что двадцать семь книг Нового Завета – это непогрешимое Слово Божие, если заблуждавшиеся Соборы и Папы создавали и утверждали их список?
Я никогда не забуду его ответ:
- Скотт, это просто означает, что мы имеем несовершенный список совершенных текстов!
- Итак, это лучшее, что может сказать протестантизм?
- Да, Скотт, все, что мы можем – это высказывать вероятные суждения, основываясь на исторических свидетельствах. Но нет иного непогрешимого авторитета, кроме Священного Писания.
- Но, доктор Герстнер, открывая Евангелие от Матфея, Послание к Римлянам или Послание к Галатам, как я могу быть уверен в том, что это на самом деле безошибочное, истинное, непогрешимое Слово Божие?
- Скотт, как я уже сказал, все, что у нас есть - это несовершенный список совершенных текстов.
И снова я почувствовал, что неудовлетворен его ответами, хотя я знал, что он очень точно и глубоко высказывает протестантские суждения по всем вопросам. Я погрузился в размышления обо всём сказанном: каковы критерии авторитетности, и в чем заключена очевидная противоречивость, нелогичность протестантской позиции.
Все, что я смог ответить на это, было:
- Мне приходит в голову только одно: если рассматривать этот вопрос непредвзято, получается, что конечным авторитетом обладают Библия и Церковь, и они должны быть в этом едины!
Я вернулся домой ранним утром на следующий день. После того, как я поделился с Кимберли своими впечатлениями от беседы, она запаниковала. Она надеялась, что этот день станет концом всех мучительных поисков.
Она вытребовала с меня обещание:
- Пожалуйста, не совершай этого так резко. Этот переход может оказаться слишком болезненным.
- Кимберли, если я и перейду в католичество, - заверил я ее, - обещаю тебе, что это произойдет не раньше 1990 года. И произойдет это только в том случае, если будет совершенно необходимо, если эти убеждения станут для меня действительно окончательными.
Шел 1985 год. Мне представлялось, что времени на рационально объяснимый и “достойный” переход у меня более чем достаточно.
- Хорошо, - сказала она, - с этим я еще как-то могу согласиться.
После долгих молитв мы поняли, что мне необходимо перейти к работе на полную ставку. Наилучшим местом для этого нам показался Маркеттский университет, где я обнаружил целую группу выдающихся католических богословов, горевших любовью к церкви и великолепно преподававших церковное учение. Одним из профессоров богословия там был отец Дональд Киф, иезуит, специализировавшийся на богословии Завета. Руку Господа мы увидели в том, что этот университет принял меня в докторантуру по богословию и предложил стипендию и преподавательскую должность ассистента.
В тот момент я не мог и предполагать, что именно в этот момент наша семья вступает в период тяжелейшего испытания.
Кимберли:
Когда мы вернулись в Гроув Сити, в нашей жизни, казалось, наступил “осенний” период. Подул ветер перемен; краски были необыкновенно прекрасны, но все приметы говорили о приближении увядания и смерти.
С переселением нашей семьи темп жизни несколько изменился. Скотт начал работать с девяти утра до пяти вечера помощником президента колледжа Гроув Сити. Я занималась Майклом и общением с друзьями.
Работа Скотта позволяла ему проводить свободные вечера за многочасовыми занятиями. Он уходил в свой кабинет, затворял за собой дверь, и мне не хотелось открывать эту дверь. Мне не было интересно то, что он читал. Чем дальше дверь была закрыта, тем было лучше для меня.
Наши убеждения на самом деле начали расходиться: отчасти я была занята, беременна нашим вторым ребенком, а отчасти мне просто было неинтересно. Я была уверена в том, что Скотт собирался только пройти боковой тропинкой и вернуться обратно. Самой важной задачей для меня было поддержать стабильность.
Как-то ночью он прервал мой сон восторженным возгласом:
- Кимберли, ты видишь, что нас прямо здесь и сейчас окружают Мария, святые и бесчисленные ангелы?
- Только не в моей спальне! Сейчас же перестань! – резко ответила я.
Меня поразили слова Скотта. Мария! В эти дни он все больше думал о ней. Казалось, что католики так же сосредотачивались на Марии, как мы сосредоточились на Иисусе. Мария была доступна каждому, и каждый мог спрятаться в ее юбках, вместо того, чтобы предстать пред гневным лицом Отца; Мария казалась мне подобной очень просторному запасному входу в милость Божию, в то время как Иисус – это тесный, но прямой вход. Сами эти мысли казались мне ужасными.
Когда-то я прочитала про одного человека в Риме, который однажды реставрировал потолок старинной часовни. При этом он заметил, что в церковь вошла американка и начала молиться. Он подумал, что было бы неплохо немного позабавиться и тихонько позвал:
- Это - Иисус.
Но женщина не отвечала.
Тут он позвал немного громче:
- Это - Иисус.
И снова не услышал никакого ответа. Наконец он громко крикнул:
- Это - Иисус!
Женщина взглянула наверх и прикрикнула:
- Потише! Я разговариваю с Твоей матерью!
Мои наблюдения за тем, как католики рассматривали Марию, заставляло меня думать, что они заменяли любовью, преданностью и даже поклонением Марии любовь, преданность и поклонение Иисусу. Я поделилась этими мыслями со Скоттом, и он с полным пренебрежением ко взглядам протестантов возразил мне, что Мария по меньшей мере была избранной среди многих и наиболее высоко чтимой женщиной всех времен, выносившей Сына Бога и давшей ему его человеческую природу. Протестанты, вероятно, хотят скомпенсировать своим пренебрежением то чрезмерное поклонение, которое оказывают Марии католики.
Когда мне дали слово на рождественском женском собрании в церкви, Скотт побудил меня говорить о Марии. Я подробно рассказала о библейском взгляде на Марию как на женщину Божию, отвергнув все католические представления о ней (которые я в то время считала абсурдными). Я сказала о том, что мы не должны бояться прославлять ее как Матерь нашего Господа, потому что Иисус был и Сыном Божиим, и Сыном Марии.
Сразу после моей проповеди жены двух пасторов спели гимн “Что это за дитя”, умышленно изменив последние слова припева на “Сын Бога, Божие дитя”, потому что непосредственно перед этим собранием один из проповедников выразил опасение, что строка “Сын Марии, Божие дитя” предполагает некое поклонение Марии. Это необычайным образом подчеркнуло смысл моей проповеди.
Мне напомнили о лекции в семинарии, где доктор Николь сказал о том, что Вселенский Собор провозгласил Марию “Теотокос”, Богоматерью. Сначала всех нас это оскорбило, ведь Мария не создавала Бога! Но он сразу же раскрыл смысл этого утверждения: для осуществления нашего спасения Иисусом должен быть стать человеком в той же полноте, в какой он был Богом, неслиянно и нераздельно соединив две природы в лице Бога-Сына. Поскольку Мария была родительницей Его человеческого тела, она была матерью Иисуса, но поскольку Иисус - Бог, она является матерью Бога. В этой истине не было ничего богохульного, и, как подчеркнул доктор Николь, мы обязаны ей нашим спасением.
Однажды Скотт вышел в гостиную и сказал:
- Кимберли, в последние дни я читаю много католических книг. Я думаю, что Господь призывает меня перейти в католическую церковь.
- Разве мы не можем перейти в англиканство? – быстро спросила я.
Раз уж не было никакого другого выхода, я предпочла оставаться протестанткой в англиканстве, лишь бы избежать перехода в католичество. Он улыбнулся, почувствовав мое состояние. Затем он попросил, чтобы я молилась за него.
Я была счастлива молиться за него, но я не хотела говорить с ним о его растущих убеждениях. В то время я словно пыталась создать дистанцию между мной и Скоттом, чтобы его новые убеждения были где-то там, вне пределов моей досягаемости. Когда мы гуляли, он попробовал осторожно поделиться со мной некоторыми из своих вопросов и умозаключений. Я сказала:
- Скотт, ты так умен, что смог бы любого убедить в чем угодно.
- Так что мне лучше помалкивать? – спросил он.
Эти слова резанули меня. Как я могла сказать или даже подумать, что ему незачем было делиться со мной, - ему, посвятившему столько сил и времени богословским исследованиям, когда сама основа нашего брака прежде всего заключалась в совместном познании Бога и служении Ему?!
Я не хотела уклоняться от искания истины лишь потому, что Скотт обладал даром убеждения. Но я не хотела слышать того, что он говорил. Это ужасало меня, я теряла слишком многое. Поскольку основой моих убеждений было Священное писание, мне следовало бы по меньшей мере серьезно задуматься о том, почему именно католицизм он считал наиболее отвечающим библейским принципам. Но сама мысль об этом была столь ужасна, что я уклонялась от любого разговора.
У меня стало возникать такое чувство, что я оказалась замужем не за тем человеком, за которого когда-то выходила замуж. Я выходила замуж не просто за христианина, но за пресвитерианца. Но Скотт напомнил мне о том, что я потянулась к нему прежде всего как к христианину, доверяющему Библии, исследующему Библию, каковым он продолжает являться. Он просил меня разделить с ним его поиски, но я не могла. Я не хотела этого.
В прошлом Скотт был всегда против католичества, он считал, что нельзя быть искренним христианином, оставаясь членом римско-католической церкви. Мое же мнение было более уравновешенным: католики могут быть христианами, но у меня не было ни малейшей потребности, и, разумеется, никакого желания переходить в католичество. Я надеялась, что его исследование поможет ему меньше осуждать католиков, так что мы будем совершенно единомысленны. Но перестать осуждать их не значило воссоединяться с ними!
Скотт был все время на пути к "Матери-церкви", он начал ощущать ее в католицизме. Я же, напротив, никогда не ощущала острой потребности в подобном поиске, возможно, потому что я воспитывалась в горячо верующей семье и в той церкви, где эта потребность была полностью удовлетворена.
Казалось, то, во что теперь верил Скотт, значительно отличается от того, во что он верил в те времена, когда мы учились в колледже. Скотт видел преемственность там, где я видела разрыв. Он объяснил это, используя аналогию: желудь ничем не напоминает дуб, но он заключает весь дуб внутри себя.
Скотт мог бы сказать: "Те взгляды, которых я придерживался, учась в колледже и семинарии, расцвели пышнее, чем когда-либо прежде. Это их естественный рост, даже если мои взгляды на веру отличаются от тех, что были в начале. Я по-прежнему доверяю Библии. Я по-прежнему искренний христианин”.
Я должна была признать, что аналогия вполне допустима. Но мне казалось, что он вот-вот запутается в своих теоретических изысканиях и придет к окончательному богословскому краху.
Мы попросили совета у моего отца, и он посоветовал мне присоединиться к богословскому исследованию мужа. Мне не хотелось этого, но я все же согласилась, чтобы дистанция между нами не продолжала увеличиваться.
Я решилась прочитать одну книгу, которая называлась “Вера наших отцов” и была написана кардиналом Гиббонсом. Эта простая книжка была исполнена разума и смысла. Это привело меня в ярость: не мог же католицизм быть столь ясным и доступным! Я была так раздражена, что швырнула книгу через комнату, чего никогда прежде не делала.
Нет, думала я, мне остается только надеяться, что Скотт сам вернется на истинный путь. Я сама была магистром богословия! Мне предлагали заново все изучить, вернуться к азам богословия? Я была слишком занята жизнью для того, чтобы быть на это способной.
В то время мне приходили на ум слова псалмопевца (68:13,14,16):“А я с молитвою моею к Тебе, Господи, во время благоугодное, Боже, по великой благости твоей, услышь меня в истине спасения Твоего. Извлеки меня из тины, чтобы не погрязнуть мне: да избавлюсь от глубоких вод. Услышь меня, Господи, ибо блага милость твоя; по множеству щедрот Твоих призри на меня.”
Среди этой богословской неразберихи в нашем доме Бог благословил нас дорогим сыном, Габриэлем Кёрком. Случилось это на пятую годовщину нашей свадьбы, 18 августа 1984 года. Разрешившись от бремени, я вспомнила нашу со Скоттом молитву во время первой встречи - чтобы Бог даровал нам многочисленное и благочестивое потомство. И, обращаясь к Богу, я думала о том, являются ли Габриэль и Майкл частичным ответом на наши молитвы? Конечно, это очень медленный путь привлечения к Тебе новых душ, но, Господи, помоги нам воспитать их Твоими служителями и Твоими учениками.
Первый год жизни Габриэля был очень хлопотным периодом. Помимо заботы о двух маленьких сыновьях, я занималась различной деятельностью, используя время, которое в ином случае можно было бы посвятить богословскому исследованию, что помогло бы решению проблем между мною и Скоттом. Я вела три группы по изучению Библии, руководила местной группой движения против абортов и привлекала студентов университетского городка Гроув Сити к участию в этой группе. Скотт оставил свою постоянную работу в колледже и занялся работой с молодежью, которая занимала гораздо меньше времеи. Он также поступил в докторантуру университета Дюкесне. Хотя это было католическое учебное заведение, он оказался единственным горячим защитником католического вероучения в своей группе.
Несмотря на занятость, Скотт продолжал свое исследование. Я понимала, что интерес его к католической церкви не ослабевает, и стала ясно ощущать все, что мы должны будем потерять с переходом Скотта в католичество. Все наши идеи, все, о чем мы когда-то мечтали, станет неосуществимым: быть единой командой “пастор и его жена”, возвращение Скотта к преподаванию в колледже Гроув-Сити или семинарии Гордон-Конвелл, совместные турне с беседами о протестантской вере.
Однажды ночью Скотт сказал мне, что начал молиться на четках. Я не поверила собственным ушам! Я даже не знала, что у него были четки. Изучение, а теперь и практика католической веры становились все серьёзнее.
Наш семинарский друг Джерри Мататикс попытался изменить направление богословских исканий Скотта. Я думала о нем как о "рыцаре в сияющих доспехах", который мог бы спасти меня от подобной участи. Джерри попросил Скотта дать ему список католических книг, и я была благодарна ему за это, потому что он был так похож на Скотта – человека, действительно взыскующего правды, независимо от того, какой она окажется.
Но я никогда не забуду той ночи, когда Скотт вернулся в спальню после многочасового разговора с Джерри и сказал, как сильно увлекли Джерри прочитанные им католические книги.
Мне оставалось только заплакать. Мой "рыцарь в сияющих доспехах" запятнал себя и не оправдал моих надежд. Если уж он не смог остановить Скотта, я не могла представить себе, кто еще смог бы это сделать. Возросшие было надежды на встречу Скотта с профессором Герстнером, которую устроил ему Джерри, угасли после того, как Скотт пересказал мне их беседу.
С самого начала наших отношений мы со Скоттом возрастали и изменялись вместе, лишь незначительно расходясь в наших убеждениях. Но по мере трансформации Скотта и моего отказа следовать за ним, мы перестали доверять друг другу. Основа доверия в нашей семье пошатнулась.
После одного особенно мучительного дня я сказала Скотту:
- Я никогда не стану думать о самоубийстве, но сегодня я просила Бога дать мне такую болезнь, которая убила бы меня, и я могла бы отдохнуть от всех вопросов. Тогда ты смог бы найти миленькую католическую девушку и вернуться к нормальной жизни.
Скотт ужаснулся, услышав мои слова.
- Никогда не допускай ни подобных слов, ни мыслей! Я не хочу никакой миленькой католической девушки. Я хочу быть с тобой.
Так началась "зима" в моей душе. Я помню, как я стояла в нашей гостиной и чувствовала, что радость Божия оставляет меня. За исключением нескольких кратких мгновений, она не возвращалась более на протяжении целых пяти лет, - я никогда прежде не испытывала ничего подобного. Радость Господня, бывшая когда-то моей силой и вдохновением, была разрушена моим отказом открыться Ему, отказом изучать, читать и даже говорить о вере. Я чувствовала, словно предо мной выросла стена, которую я не в силах была преодолеть, и даже не была уверена, что хочу предпринять такую попытку.
“Господи, радость моя ушла, кто же Ты? Я знала Тебя всю свою жизнь, я думала, что понимаю Тебя, но теперь я ничего не понимаю. Ты Бог католиков или Бог протестантов? Я совершенно запуталась”. Мне казалось, что ответа не было.